За первые две недели своей жизни ребенок заметно изменился. Голубые глаза малыша, точь-в-точь как у Сары, смотрели на мир удивленно. Сара тоже оправилась настолько, что стала вставать, чтобы готовить еду для Франсуа и работников.

Она даже пыталась работать в огороде, благо никаких особенно тяжелых работ там не было. Ходить к водопаду она пока не решалась, но Франсуа видел, что время, когда их совместные прогулки возобновятся, уже не за горами. Силы возвращались к Саре не по дням, а по часам, и это было заметно. Правда, она все еще быстро утомлялась и использовала каждую свободную минутку, чтобы перевести дух, но это была именно минутка, потому что усидеть на месте ей было чрезвычайно трудно. Окрыленная счастьем, она буквально порхала по дому, и Франсуа не раз выговаривал ей за беспечное отношение к своему здоровью.

— Но ведь это был сущий пустяк. Просто хлоп — и готово — заявила она ему однажды, и Франсуа, притворяясь рассерженным, швырнул в нее пригоршню ежевики, которую они собирали.

— Ничего себе — пустяк! — воскликнул он. — Ты рожала двенадцать часов, и я видел, как ты мучилась. Ни один мужчина этого не выдержал бы.

Я как-то видел человека, который, впрягшись вместо лошади в груженый фургон, на спор протащил его на расстояние ста ярдов, но ему было гораздо легче, чем тебе. А ты говоришь — пустяк! Никакой это не пустяк… — продолжал сердиться он, впрочем, улыбаясь. Воспоминания об ужасной ночи уже потускнели в памяти обоих, и это было, пожалуй, к лучшему. Не зря индейцы считали, что женщина не должна помнить, как рожала первого ребенка, чтобы не бояться заводить других. Франсуа, впрочем, было достаточно и одного сына, и вовсе не потому, что он не любил детей и не хотел иметь еще — просто он боялся снова подвергать опасности жизнь и счастье Сары, ибо одни благополучные роды вовсе не означали, что следующие не закончатся катастрофой.

Казалось, ничто не может омрачить их безоблачного счастья. Увлекшись своими счастливыми хлопотами, они забыли обо всем остальном мире, но мир их не забыл. В конце сентября на ферму Сары пожаловал полковник Стокбридж. Он лично приехал в Шелбурн, чтобы просить Франсуа принять участие в новом походе в Огайо. По его сведениям, там появилась первая реальная возможность замирить воинственные индейские племена, и Франсуа как человек, пользующийся уважением в индейской среде, должен был отправиться туда, чтобы помочь избежать бессмысленного кровопролития.

Речь шла все о тех же мятежных племенах шауни, Майами и чикасо, которые, ведомые Голубым Камзолом и Маленькой Черепахой, продолжали сражаться с регулярными армейскими частями.

В Вашингтоне боялись новой индейской войны, поэтому успеху мирных переговоров, в которых должен был принять участие и Франсуа, придавалось огромное значение.

Франсуа лучше, чем кто бы то ни было, понимал, насколько прав полковник; в самом деле, обстановка в Огайо была такова, что другой возможности для переговоров могло и не представиться.

С другой стороны, он знал, как огорчится Сара, когда узнает, что он должен будет покинуть ее. Их сыну было всего три недели, и ей одной было тяжело справляться со всеми домашними заботами.

Франсуа не пришлось ничего ей объяснять. Сам факт появления полковника в их скромном жилище подсказал Саре, что случилось именно то, чего она так боялась. Франсуа, ее Франсуа снова понадобился кому-то в Огайо…

Как только Стокбридж уехал, Франсуа отправился искать Сару и нашел ее в огороде. Привязав ребенка за спину на индейский манер, она собирала бобы в маленькую берестяную корзинку, которую сделал для нее Франсуа. Младенец крепко спал — в последнее время он, казалось, просыпался только затем, чтобы поесть.

— Ты должен уехать, я правильно догадалась? — спросила Сара, прежде чем Франсуа успел открыть рот, и он молча кивнул в ответ.

— Ну что ж, — проговорила она, пряча от него лицо, ей не хотелось, чтобы он видел, как она страдает. Он пробыл с нею уже почти десять месяцев, и Сара успела привыкнуть к тому, что стоит только позвать, и Франсуа тут же спешил к ней па помощь.

Мысль о том, что он будет не с ней, а где-то далеко, пугала ее. С другой стороны, последняя попытка выбить отряды Голубого Камзола из Огайо не дала никаких результатов и только привела к новым потерям.

— Будь он проклят — этот Голубой Камзол! — воскликнула она, и Франсуа не сдержал улыбки — уж больно она была похожа на обиженного ребенка, которого укладывают спать раньше времени. Ему и самому было мучительно трудно покидать ее — такой она была счастливой и прекрасной, — но он знал, что должен быть в Огайо. «Слава богу, — промелькнуло у него в голове, — что Сара теперь не одна. Если со мной что-то случится, у нее есть наш малыш. Она будет заботиться о нем, радоваться ему».

Ребенка они назвали Александр Андрэ в честь деда Франсуа. Франсуа объяснил Саре, что их сын должен был стать восемнадцатым графом де Пеллерепом, но мальчику дали и индейское имя — Бегущий Пони.

— Когда тебе нужно ехать? — обреченно спросила Сара.

— Через пять дней. Сначала мне надо кое-что приготовить к поездке, — ответил Франсуа, имея в виду мушкет, порох и пули, теплую одежду и провиант. Для Сары его слова прозвучали как смертный приговор. Только пять дней им суждено быть вместе, а потом он уедет и, возможно, никогда не вернется.

И вот настал день расставания. Все пять прошедших дней Франсуа прилагал огромные усилия, чтобы казаться спокойным, но ему это не совсем удалось, хотя обычно он умел владеть собой. Стоило ему на минуту забыться, и на его лице проступало выражение мучительной боли и грусти, и Сара не могла этого не заметить.

Всю ночь накануне его отъезда они не сомкнули глаз, и Сара крепко прижимала Франсуа к себе, словно надеясь таким способом удержать его. Несколько раз они занимались любовью, не в силах отказать себе в этом, быть может, последнем удовольствии, хотя, по индейским поверьям, с этим следовало повременить до тех пор, пока не пройдет сорок дней после родов. Сару это, во всяком случае, не заботило — она знала только одно: Франсуа уезжает, и она хотела насытиться им, пока еще он был рядом.